Только никому не говори - Страница 42

- Допустим, Борис опередил Павла Матвеевича. Схоронил машину где-то в кустах на обочине, прошёл через рощу к заднему забору, проник в сад, открыл дверь… Ведь у него был ключ от дачи, не так ли?

- Он мог бы обойтись и без ключа. Мы ведь так и оставили окно в светёлке открытым, все забыли, Люба умирала…

- Значит, все эти дни до понедельника окно оставалось открытым? Вот этим и мог воспользоваться ваш обаятельный Ника. Впрочем, сейчас не о нем. Итак, Борис зажёг свет на кухне и спустился в погреб. В это время Павел Матвеевич идёт со станции, входит в дом, видит свет, открытый люк и заглядывает в погреб…

- Дальше!

- Наверное, что-то очень страшное. Например, Борис не сразу замечает его и продолжает раскапывать картошку. Вот в дрожащем пламени свечи показался красный сарафан, руки в трупных пятнах, ноги, чёрное лицо. Перед ним убитая дочь — и надорванная психика не выдерживает. Он не в силах помешать, не в силах что-то поделать. Борис поднимает голову и видит, что в погреб заглядывает безумный. Борис это понимает, он должен быть уверен, что свидетель безумен, иначе он не пощадил бы и его. Может быть, Павел Матвеевич теряет сознание, Борис беспрепятственно выносит убитую из погреба, озирается в поисках какой-нибудь тряпки, хватает в светёлке шаль, заворачивает тело и прежним путём возвращается к машине, стерев отпечатки пальцев с окна и прихватив по дороге из сарая лопату. И мчится куда-то в ночь по просёлочным дорогам подальше от Отрады и где-то закапывает труп. Потом возвращается в Москву, ставит машину на место и уезжает к себе в невменяемом состоянии. «Все умерли, все кончено». Очнувшись, Павел Матвеевич ничего не помнит, кроме смутного ощущения ужаса, связанного с погребом. Он спускается вниз, садится на лавку, пытается вспомнить — и не может.

Я замолчал, самому тошно стало от картины, что я нарисовал. Наконец Дмитрий Алексеевич сказал отрывисто:

- Это невыносимо!

- Вы отказываетесь участвовать в этом? — взорвался я. — Вам невыносимы жестокость и грязь? Вам всем спокойнее думать, что девочка как-то незаметно и чистоплотно растворилась в космосе, а отец благородно, интеллигентно сошёл с ума от любви к жене. Так вот не было же этого! Марусю кто-то задушил, и она, может быть, несколько дней валялась в куче гнилья, как падаль. И именно в погребе вы нашли её отца. Совпадение? Нет, не верю. Не верю, что Павел Матвеевич сошёл с ума на поминках. Не верю ещё и потому, что где-то существуют и значат что-то совершенно конкретное полевые лилии!

- Иван Арсеньевич, когда он заговорил о них там, в погребе, он был в ненормальном состоянии, уверяю вас.

- Он вспомнил о них раньше. И когда вспомнил, то собрал последние силы и поспешил к дочери. Эти лилии — какой-то знак, связующий два мира: его прежний, счастливый, и тот, в котором он живёт теперь. Может быть, события развивались совсем не так, как я это изобразил. Может быть, он Бориса ни в чем и не заподозрил, а поехал в Отраду сам по себе, потому что что-то вспомнил. Только я не представляю — что. Вы ведь вместе с ним осматривали погреб?

- Он там ходил со свечкой, а я глядел сверху из кухни.

- В какой момент его поиски прервал крик Любови Андреевны из сада, то есть когда появился участковый?

Дмитрий Алексеевич зашептал как в лихорадке:

- Да, да, вы правы… вы абсолютно правы… да, это точно, я вижу, как сейчас!.. Он склонился в углу над кучей картошки!

- Спокойно! Ведь если б он увидел… даже не увидел, а уловил какой-то намёк, что там его дочь, он бы не выскочил из погреба, он бы прежде убедился…

- Вне всякого сомнения!

- Тогда что же? Ну что, что, что?.. Надо мне ещё раз там побывать… Знаете, я закрыл люк, оказался в полной тьме, запахло сырой землёй — и словно какое-то воспоминание прошло по сердцу. С тех пор мучаюсь и не могу вспомнить… Ну не лилии же цвели в этой картошке!

- Вы полагаете, Павел поспешил на дачу, мучимый каким-то воспоминанием или ощущением…

- Не знаю, не могу представить! Он вдруг ни с того ни с сего говорит о полевых лилиях и срывается в Отраду. Вот он идёт по улицам, входит в дом, зажигает свет на кухне, спускается в погреб. Свечка озаряет угол с картошкой. Он разгребает гнилье и видит свою дочь, и слышит шаги в светёлке, на кухне, и замечает тень на земляном полу. Поднимает голову: в погреб заглядывает убийца.

- Но… кто?

- Вы были с Анютой на квартире Черкасских, она помнит, как вы до рассвета шагали взад-вперёд по комнате. Петя в Ленинграде. Борис или актёр.

- Иван Арсеньевич, — хрипло заговорил художник, — что-то мне от ваших сюрреалистических фантазий не по себе. Давайте уйдём отсюда.

Мы будто вырвались из-под темных столетних сводов на белый свет. Как переливалась, искрилась, вспыхивала солнечная рябь на воде, и густели жгучие небеса, и пылкий ветерок играл прозрачными берёзовыми светотенями. Но меня не отпускал дух сырой земли. Мы поравнялись с беседкой, я остановился, оглянулся на кресты и плиты, вдруг сказал:

- Все перебираю свои скудные запасы криминальных историй. В одном рассказе Честертона… не помню название… он с присущим ему блеском говорит… что-то вроде: «Где умный человек прячет камешек? На берегу моря. Где умный человек прячет лист? В лесу. А где умный человек прячет мёртвое тело? Среди других мёртвых тел», — я указал на старое кладбище. — Идеальное место для захоронения. И всего в километре от места убийства.

- Вы думаете, вам первому это пришло в голову? Следователь, по моей исключительной просьбе, и без Честертона каждый камешек, каждый листик тут осмотрел с собакой. Исходили вдоль и поперёк — никаких следов… — Лицо художника внезапно исказилось, и он закричал: — Что такое? Кто там?