Только никому не говори - Страница 45

- Кусты шевелились медленно- медленно… я под землёй с Марусей… пауза… Вот пробежал из светёлки над погребом в комнаты… легко, быстро… а шёпот медленный, усталый, прошелестел безжизненно, словно совсем без интонации, знаете, словно текст прочитал, одинаково выделяя каждое слово…

- Ясно, боялся, что узнаешь. А с Дмитрием Алексеевичем и вовсе заговорить не рискнул… Или тот слишком хорошо знает голос, даже шёпот убийцы, например, своего Ники… Или история с портретом гораздо сложнее, чем я думал. Кажется, я начинаю бояться за художника.

- Почему за художника?

- Почему за него, а не за тебя? — я улыбнулся. — Убийца знает, что твои сведения мне известны — я их сам выложил перед всей честной компанией, блокнотом махал… По телефону он хотел проверить, насколько ты осведомлён. А вот с Дмитрием Алексеевичем я просчитался. Видишь ли, я понадеялся, что не тебя, а его убийца принял за свидетеля… Но, во-первых, идти на такой риск: кража — не шутка… следы, свидетели и тому подобное — идти на такой риск, чтоб только попугать, глупо. А наш убийца не глуп. Он сообразил, кто настоящий свидетель, и принялся за тебя. Это во-вторых. А в-третьих, сам портрет, точнее, твоё ощущение от него.

- Да, тяжёлое, даже страшное… Но ведь это только потому, что я уже знал, что там изображена мёртвая… Это красное пятно, этот красный сарафан… как я его забрасывал картошкой… Господи, Иван Арсеньевич! Раскройте вы поскорей это дело, ведь невыносимо…

- Не бойся, Пётр, сегодня же объявится толпа свидетелей.

- Да я не об этом. Я уже, кажется, перебоялся… просто невыносимо.

- Убийце тоже невыносимо, недаром он так мечется. Он тоже знает, что там изображена убитая — им убитая! — он тоже, наверное, видел красное пятно в гнилой картошке. Но он знает что-то ещё, он видит что-то ещё на этом портрете и крадёт его. И конечно, это что-то должен знать сам создатель, сам художник, понимаешь? Дмитрий Алексеевич знает… может быть, какая-то деталь, подробность, сочетание красок… какое-то воспоминание или ощущение — что он вложил в свою работу? Он писал самых близких ему людей, он что-то знает подсознательно, но не отдаёт себе в этом отчёта. Пока не отдаёт. Но вдруг вспомнит?.. Возможно, это мои фантазии, но зачем красть портрет?! А возможно, художник представляет опасность для убийцы, и я боюсь за него. Итак, с нашим планом покончено.

- А что за план?

- Предполагалась ловушка. У нас там, знаешь, тоже кусты шевелятся… И ведь хотел я взглянуть на этот портрет, но не успел. На сеансах присутствовали математик и актёр. Надо мне побывать в мастерской, если… Поглядим, что будет сегодня.

- Ну вот, ловушка не состоится, объявятся свидетели, убийца притаится — и как же мы тогда его поймаем?

- Будем искать другие пути. Один у меня уже намечен.

- Какой?

- Более спокойный — научный. Когда у тебя последний экзамен?

- В субботу.

- Что сдаёшь?

- Историческую грамматику.

- Не завидую. Эти дни готовься, выбрось все из головы. А потом займёшься одним секретным изысканием историко- филологического характера.

… В четвёртом часу я вернулся в Отраду и зашёл на дачу Черкасских. Наш план, как мне казалось, был прост и красив. Мы решили поймать любителя шастать по кустам сразу на две приманки, за которыми он охотился: картина и блокнот. Художник в беседке, закат, краски, кисти, мольберт, раскрытый блокнот на перильцах, в который он, непонятно с какой целью, время от времени заглядывает. И не какая-нибудь там фальшивка, на которую вряд ли кто клюнет во второй раз, а мой настоящий потрёпанный исписанный блокнот — я ничем не рисковал: легче, наверное, разобраться в шумерской клинописи, чем в моей кривописи. Как человек творческий, рассеянный, Дмитрий Алексеевич будет иногда отлучаться, например, за сигаретами, издавая при этом громкие раздражённые восклицания на свой счёт. Что же касается частного сыщика, то он будет находиться неподалёку — в полуразрушенном склепе семейства Шуваловых: отличный наблюдательный пункт.

Василий Васильевич назвал наш план идиотством, Игорёк — восторгом. По- видимому, прав бухгалтер: не творить художнику в беседке, а писателю в склепе, не любоваться прекрасными закатами, кустами и водами… все пошло прахом, впрочем, один шанс остался.

Дмитрий Алексеевич с Анютой как-то совсем по-семейному обедали на веранде. Очевидно, дело у них шло на лад. В палату номер семь она заходила теперь ненадолго и занималась только отцом, почти не обращая на меня внимания, холодная и равнодушная. Но жизнь вернулась к ней, я чувствовал, и радовался, несмотря ни на что, и мучился, и глядел — и не мог наглядеться. Она была в ярко- зелёном сарафане и босая.

- Анюта, у вас лопаты лежат в сарае?

- Да.

- Он запирается?

- Просто снаружи на щеколду.

- Три года назад ни одна лопата не пропала?

- Не знаю. Я не помню, сколько у нас их было: три или четыре.

- А сейчас сколько?

Она пожала плечами, Дмитрий Алексеевич встал, вышел в сад, вернулся вскоре, сказал:

- Там три лопаты.

Похлебав окрошки и выпив чашку превосходного кофе, я выразительно посмотрел на художника и откланялся. Он догнал меня в роще.

- Дмитрий Алексеевич, ловушка отменяется. Слишком большой риск.

- Для кого?

- Ну не для меня же.

- Бросьте! Кому я нужен?

- В том-то и дело, что не знаю. Но вдруг почувствовал: в краже портрета должен быть какой-то смысл.

- Вот мы и проверим. Если есть смысл — убийца испугается, и ловушка захлопнется. А вы понаблюдаете.

- Не имею ни малейшего желания наблюдать вашу смерть.